не мог не украсть

[Beyond_Birthday]

божественно. нужно еще подредактировать характер Мадары до такого и это будет прекрасно.
господи, автор..вы..

Название: Красное и белое
Автор: Mokushiroku
Бета: Essy Ergana
Персонажи (Пейринг): Сенджу Хаширама (1-й Хокаге), Учиха Мадара и брат Мадары. В будущем — во всех возможных комбинациях. А пока что Мадара/Хаширама (в таком порядке, потому что односторонний. Если дойдёт до энце, то будет Хаширама/Мадара )
Рейтинг: PG(13?)
Жанр: angst/drama, romance
Состояние: в процессе.
Дисклеймер: всё принадлежит Кишимото, и лучше бы ему поскорее сказать имя брата Мадары, потому что иначе придётся придумывать самой.
Предупреждение: POV Хаширамы (в этой главе). Своеобразное видение Мадары, но я считаю, что в молодости он вполне мог быть таким.
Примечание: Сюжет этого фика продолжает события, описанные в «Об исполнившихся мечтах». Однако здесь акценты расставлены немного по-другому.

Белое.

Когда мы заканчиваем поединок, солнце стоит уже близко к горизонту, и его лучи окрашивают мутные, стремительные воды реки в багряный цвет. Я смотрю на красный, пылающий в золотистом небе диск и снова думаю о шарингане Учихи. Мне не нравятся эти глаза. Я устал от их кровожадного алого блеска даже больше, чем от самой битвы, несмотря на то, что она была непроста — ни с кем ещё мне не приходилось драться так долго. Сегодня мне повезло больше, но это ничего не меняет. Мадара силён и очень опасен.

— Проклятье, — произносит он отрывисто. — В следующий раз победа будет за мной.

Он утирает рукавом кровь, текущую из разбитой губы по подбородку, но несколько капель всё равно проливаются на траву, и у меня возникает странное ощущение, что что-то не так, что-то неправильно.

Лишь полминуты спустя я понимаю, в чём дело: слишком мало крови. Я привык к тому, что она льётся рекой.

— Ты ранен, — замечает Мадара, подходя ближе. — Позволь, я помогу тебе.

Не дожидаясь ответа, он дотрагивается до моего предплечья и пытается разорвать рукав, чтобы взглянуть на рану, нанесённую его клинком. Его руки дрожат: сражение вымотало нас обоих.

Я смотрю на него пристально.

— Нет.

Его лицо передёргивается. Однако он не позволяет себе злобной вспышки и даже пытается улыбнуться.

— Но… почему? — он старается, чтобы его голос звучал доброжелательно, но я хорошо вижу, каких усилий ему это стоит. — Я знаю в этом толк, я умею лечить раны.

Пожалуй, эта неожиданная, не свойственная ему дружелюбность не нравится мне даже сильнее, чем обычные для него приступы бешенства после проигрыша в битве.

— Это будет делать моя жена.

— Женщина? — его губы презрительно искривляются. — От них мало толку. Они ничего не умеют.

Я не могу удержаться от насмешки:
— Если ничему не учить, то и мужчина вырастет бесполезнее ленивого кота. У моего клана другие традиции, Учиха.

Его лицо темнеет. Однако он по-прежнему улыбается и не отпускает мою руку.

— Вот как? Что же, дело твоё. Но лучше тебе поскорее вылечиться, потому что нам в ближайшее время предстоит много сражений.

Я начинаю злиться. Он так и не отказался от своей идеи? Он слишком упрям. Ему трудно смириться, если что-то идёт не так, как он запланировал, и в особенности, если помехой послужили намерения других людей. Его союзником быть непросто, но оставаться его врагом — хуже, поэтому я и принял решение предложить ему мир.

И всё-таки… Мне вспоминается утренний разговор, и в голове мелькает, что было бы лучше, если бы лидером клана избрали другого — его брата.

Я прогоняю эту мысль: не в моих правилах сожалеть о том, чего нельзя изменить.

В любом случае, я не собираюсь идти у Мадары на поводу. Даже если он считает, что это следует из того, что именно я был инициатором перемирия.

— Никаких сражений в ближайший месяц, Учиха. Мои люди слишком устали, да и твои тоже.
Вот теперь в его глазах вспыхивает неприкрытая ярость, а пальцы сильнее вцепляются в мой рукав, намеренно или же бессознательно задевая рану.

— Это… это глупо, Сенджу! Мы не можем терять столько времени! Другие кланы не готовы сейчас к нападению, никто пока ещё не знает о нашем союзе, победа достанется нам легко! Через месяц число жертв с нашей стороны утроится, подумай об этом, раз уж… — его голос срывается и начинает сочиться ядом, — …ты так беспокоишься о своих людях!

Беспокоюсь?

Это не беспокойство. И даже не жалость. Это элементарный здравый смысл.

Я снова вижу перед глазами картину: залитая кровью земля, устланная телами сотен людей, разбросанных прежде по разным концам света и разным кланам. Изуродованные трупы, отрубленные конечности, отрезанные головы, подвешенные за волосы на ветках деревьев. Вой женщин, оплакивающих своих мужей, сыновей и братьев. Голодные дети, прижимающиеся к окоченевшим телам родителей. Пепелища на месте деревень, огни погребальных костров по всей линии горизонта, зарево, сияющее ярче десяти солнц и превращающее ночь в день.

Я привык видеть эти картины с детства, но даже мне иногда требуется отдых. Что уж говорить о других.

— Нет. Можешь вести своих воинов, если хочешь, но не рассчитывай на мою помощь.
Он отпускает мою руку и ругается вполголоса.

— Тогда… на кой чёрт нам сдалось это перемирие?!

Я знаю, что он не хотел союза, но, даже будучи лидером клана, не смог пойти против требований большинства.

— Потому что наша вражда была бессмысленна, и твои люди это понимали.

— Моим людям нужна сила! Они не хотят целый месяц сидеть на одном месте, они хотят побед и завоеваний!

— Не суди всех по себе.

— Я не сужу по себе! А вот ты, видимо, да, и это заставляет меня предполагать, что под маской горделивого главы клана скрывается обычный трус, прикрывающий беспокойством за своих воинов желание отсидеться дома!

Это уже слишком. Будь мы на людях, мне бы следовало научить его правилам приличия ударом меча, но я редко задумываюсь над приличиями в те моменты, когда меня никто не видит. Я устал от нашего сражения, устал от крови, мерещащейся мне при каждом случайном взгляде в его яростные, полыхающие алым глаза, поэтому я просто разворачиваюсь и иду прочь.

— Хаширама!..

Что-то в его голосе заставляет меня остановиться. Никогда ещё до этого он не называл меня по имени.

Он стоит, низко опустив голову.

— Забудь. Я погорячился.

Я молчу.

— Хорошо, пусть будет по-твоему! — сквозь зубы.

Продолжаю молчать. Так легко признать свою ошибку, так быстро согласиться с чужим решением — совсем не в его стиле, и я хочу понять, к чему он клонит. Чего добивается.

— Не уходи.

Теперь Мадара смотрит мне прямо в глаза — сдвинутые брови, сжатые губы, взгляд, выражающий отчаянную решимость. Я по-прежнему не доверяю ему, но на этот раз, кажется, за его просьбой ничего не скрывается.

Или я утратил способность разбираться в людях.

В любом случае, разрывать отношения по пустяковой причине я не хочу; решение предложить ему мир и так далось мне непросто. Я не настолько горд — чтобы там ни считал сам Учиха — чтобы рисковать интересами дела из-за оскорблённого самолюбия.

Усмехнувшись, я сажусь на траву и перевожу взгляд на реку. В сумерках её воды снова обрели спокойный, тёмно-синий оттенок — и теперь можно расслабленно следить за бесшумным потоком, не отвлекаясь на раздражающие отблески багрового солнца.

Мадара смотрит на меня искоса.

— Предыдущей ночью мы оба не сомкнули глаз, — наконец, произносит он. — Ты не чувствуешь усталости?

Хорошо, мы сделаем вид, что ничего не случилось.

— Нет. Мне не впервой не спать по четыре-пять суток подряд.

— Это мне знакомо. — Он криво усмехается, и я впервые обращаю внимание на его неестественно припухшие веки и мешки, залегшие под глазами.

Впрочем, в этом нет ничего удивительного: тот, кто не понаслышке знаком с жизнью главы клана, знает, что она отнюдь не так проста и заманчива, как кажется мальчишкам в десятилетнем возрасте.

Я снова вспоминаю многодневные битвы, когда под конец бессонной недели перестаёшь разграничивать страшные картины реальности и кровавые видения, настигающие тебя в ту же секунду, как ты перестаёшь двигаться. Сон становится одновременно и самой желанной наградой, за которую не жалко отдать любую цену, и самой тяжёлой пыткой, когда в редкие минуты забытья порхнувшая бабочка заставляет тебя вскочить на ноги, судорожно сжимая рукоять катаны и с трудом выбираясь из липкой паутины ночных кошмаров.

— В таком случае предлагаю провести эту ночь так же, как предыдущую. — Мадара садится рядом со мной на землю и, дотянувшись до своей сумки, кладёт её себе на колени.

Я усмехаюсь.

— У нас нет саке.

— Саке найдётся всегда.

Он развязывает мешок и достаёт из него флягу.

— Должен же я как-то согреваться холодными бессонными ночами, — сообщает он в ответ на мой вопросительный взгляд и добавляет с ухмылкой: — Жены у меня, в отличие от тебя, нет.

Я пожимаю плечами.

— Так отчего ты не женишься?

Мои родители выбрали мне невесту семь лет назад, когда мне было шестнадцать. Мадара всего на год младше меня, и ему давно пора обзавестись семьей.

— Я не хочу. Женщины слабы и глупы. Зачем жить с человеком, которого ты презираешь и считаешь недостойным себя? Зачем вешать себе на шею это бесполезное ярмо? — он остервенело дёргает неподдающуюся крышку фляги и кусает губы. Похоже, эти мысли занимали его давно. — Нет на свете ничего важнее свободы. В том числе свободы от привязанностей.

У меня нет желания спорить с ним, но откуда-то из глубины души внезапно поднимается тёмное, неприязненное чувство.

— Получается, ты за всю жизнь не испытывал привязанностей? — я замечаю, что произнёс эти слова холодно и с иронией, почти язвительно.

— Испытывал. — Он раздражённо отшвыривает от себя крышку фляги и делает глоток. — Но я научился избавляться от них раз и навсегда, если понимаю, что связь больше не способна мне ничего принести. Это больно, но в этом и есть настоящая сила, Сенджу.

Он поднимает голову и смотрит на меня с вызовом. Однако в глубине его непроницаемо-чёрных глаз проскальзывает другое: настойчивое желание увидеть мою реакцию на его слова.

Я не доставлю ему такого удовольствия. Он умудрился разозлить меня второй раз за сегодняшний вечер.

— Ладно, — он взмахивает рукой, то ли решив не дожидаться моего ответа, то ли убедившись, что всё равно его не получит. — Возьми.

Он делает ещё один глоток саке и протягивает мне флягу, но я отрицательно качаю головой.

— Прошу тебя, — настаивает он с некоторой тревогой в голосе. — Весь день мы были врагами, давай проведём эти часы как друзья.

Это что-то оригинальное.

— Друзья? — Насмешливо переспрашиваю я. — С каких это пор мы стали друзьями, Учиха? Разве не ты желал вести со мной войну до полного уничтожения одного из кланов? Разве не ты только что говорил про свободу от привязанностей? Или ты считаешь, что дружба возможна без привязанности?

Мадара выглядит растерянным. А ещё он слегка пьян, и это заметно по его тяжёлому дыханию и по тому, как близко — почти вплотную — он придвигается ко мне, опуская руку на моё плечо. Я начинаю думать, что он успел несколько раз приложиться к фляге с саке в перерывах между нашим сражением.

— Сенджу… Сенджу, послушай. Да, я хотел войны, но это другое, это не имеет отношения к тебе… к нам, — он говорит глухо и торопливо, и его пальцы вцепляются в ткань моего косоде. — А дружба… я сам выбираю, кто станет моим другом, в отличие от родителей, детей и братьев. Для меня это единственно возможная из привязанностей! Я готов смириться только с теми цепями, которыми сковываю себя добровольно, а не с теми, которые диктует мне голос крови или совет клана!..

Я сбрасываю с себя его руку, смотрю прямо в чёрные, подёрнутые мутной пеленой глаза, и говорю резко, раздельно, с холодной яростью — так, чтобы он навсегда запомнил каждое слово:
— Раз уж ты поднял эту тему, то знай, что для меня всё обстоит как раз наоборот. Кровные узы имеют для меня первостепенное значение, и ради моих родителей, детей и братьев я смету с лица земли любой клан. А друзей у меня нет. Они мне не нужны. Я не доверяю людям, желающим быть моими друзьями. Я не доверяю тебе, Учиха.

Возможно, я сказал больше, чем следовало. Но играть с ним в лучших друзей я тоже не собираюсь.

Мадара вздрагивает, и его лицо перекашивается. Я ожидаю приступа бешенства, но Учиха кажется скорее подавленным, когда, отхлебнув ещё саке, снова начинает говорить.

— За что ты ненавидишь меня, Сенджу? Я действительно хотел быть твоим другом… хочу.

Я знаю, что он умеет притворяться. Я слышал его речи на собраниях, казавшиеся искренними другим, но насквозь пропитанные фальшью для меня. Впрочем, в этом и заключается искусство военачальника: заставить твоих людей поверить в то, во что они должны верить, и хотеть того, чего они должны хотеть.

Однако сейчас его голос звучит по-другому. Так, что я почти готов поверить в его откровенность. Почти.

Мне трудно допустить, что он говорит правду — возможно, потому, что я сам никогда бы не позволил себе таких слов. На войне существуют только враги и союзники, и в любую минуту они могут поменяться местами. На войне друзей не бывает.

Может ли быть, что он пытается играть со мной в ту же игру, что и со своими людьми? Со мной, с тем, кто досконально знает её тонкости? Он настолько самоуверен?

— Я не ненавижу тебя, — произношу я более мягко и внимательно вглядываюсь в его лицо.

— В самом деле? — Он делает ещё один глоток из фляги с саке, уже опустевшей почти наполовину. — Тогда выпей со мной.

Что ж…

Если он играет, то я докажу ему, что умею играть лучше, и сотру его в порошок.

Если он не играет… я сумею извлечь из этого пользу.

Я беру из его рук флягу и подношу её к губам. По правилам приличия я не могу допивать или доедать даже за своей женой, однако правила имеют значение, только если они важны для того, кто находится рядом. Мадаре наплевать на них ещё больше, чем мне.

В течение следующего получаса мы больше не разговариваем и только передаём друг другу флягу.

Когда Мадара, наконец, поднимается на ноги, его заметно шатает.

— Мне надо… — он пытается сделать несколько шагов, спотыкается о доспехи, которые мы оба скинули после боя, и, не удержавшись, падает на колени и заваливается на меня. — Проклятье. Я чертовски пьян, Сенджу.

Не то чтобы я этого не заметил.

Мне приходится опереться левой рукой о землю, чтобы мы оба не рухнули на траву. Правой я осторожно вытаскиваю флягу из его пальцев и отшвыриваю её куда-то в кусты.
Его голова всё сильнее клонится мне на плечо, пока он, наконец, не ложится на меня грудью, окончательно смирившись с невозможностью не только стоять, но и сидеть прямо.

— Сенджу… ты должен… понять меня, — бормочет он мне в шею. — Только ты… можешь…

Он приподнимается, вглядываясь в моё лицо, и я неожиданно чувствую, что тоже пьян.

Поллитра саке — это совсем немного для меня. Я привык пить больше, на всех этих многонедельных пирушках и похоронах, которые сопровождают окончание военной кампании так же неизменно, как зима, приходящая вслед за осенью.

Но сейчас всё передо мной как будто течёт и расплывается. Наверное, сказались бессонная ночь и изматывающая многочасовая битва.

— Останемся здесь, — хрипло говорит Мадара, и это больше напоминает приказ, чем просьбу или предложение.

Я не собираюсь соглашаться, но странный морок, охвативший меня и погрузивший в какой-то сон наяву, не даёт ни пошевелиться, ни произнести хотя бы слово — совсем как в недели беспрерывного бодрствования во время войны.

Чужие жёсткие волосы щекочут мне шею и кожу, открытую вырезом косоде, а алые глаза напряжённо всматриваются в лицо. Я запоздало понимаю, что пропустил момент, когда Мадара активировал шаринган и поймал меня в гендзюцу, но это осознание оставляет меня до странного безразличным.

Где-то вдалеке шумит река, и что-то кричат люди.

…А потом сквозь развевающиеся волосы Учихи я замечаю необычное зарево, охватившее половину неба, и чёрный дым, закоптивший звёзды — в той стороне, откуда мы пришли.

Я ни о чём не думаю и ничего не чувствую, но где-то глубоко внутри — там, куда действие гендзюцу, заморозившего все мои реакции, не распространяется — разливается болезненный холод.

Я знаю, что должен что-то сказать, что-то сделать — и не могу. Я помню сны, в которых у меня на глазах убивают моего сына, моего брата и мою жену, а я не в силах ни двинуться, ни закричать. Я помню одного из моих воинов, проведшего остаток жизни в надрывных и бесплотных усилий хотя бы раз пошевелить рукой или ногой после того, как в сражении ему перебили позвоночник. Сейчас я ощущаю что-то похожее.

— Учиха… ты… — наконец, умудряюсь произнести я. Каждое слово даётся мне с таким трудом, как будто я пытаюсь выдавить воду из камня. — Там… Оглянись…

Он вздрагивает, и на его лице отображается изумление. А потом снова наклоняется ко мне и быстро шепчет:
— Оставь, Сенджу… К чёрту всё это, к чёрту…

— Мадара… — продолжаю я через силу. — Мадара.

Верно, он не ожидал услышать от меня своё имя, как и я от него — своё несколько часов назад, и на секунду ослабляет контроль над гендзюцу. Мне хватает этого мгновения, чтобы вырваться из-под его действия, и ощущение такое, будто мне удаётся проломить стену метровой толщины, разбивающуюся после моего удара на миллионы осколков.

Я глубоко вдыхаю; Мадара смотрит на меня потрясённо, и из его глаз текут кровавые слёзы. Техника, прерванная насильно, является травмой для шарингана, не так ли?

Не говоря ни слова, я поднимаюсь, хватаю его за шиворот и заставляю встать на ноги. Пара печатей — и с десяток древесных побегов тянутся к нему, обхватывают за руки и за ноги и намертво прикручивают к стволу ближайшей сосны. Я медленно подхожу к нему и, останавливаясь в паре сантиметров, ударяю несколько раз по лицу наотмашь. Потом хватаю его за волосы, вынуждая приподнять голову, и сжимаю пальцы на горле. Он хрипит, но не делает попыток вырваться.

Сейчас не время для этого, но я не позволю ему роскошь пребывать в заблуждении, что со мной можно шутить подобным образом.

Я убираю с его горла руку, место которой тотчас же занимает древесный побег, и провожу пальцем по бледной щеке, вытирая кровь. Его грудь тяжело вздымается, а глаза расширяются так, что, кажется, вот-вот вылезут из орбит. Я вижу в них, помимо полопавшихся сосудов и искривившегося узора шарингана, много интересного — ненависть, ярость, изумление… страсть.

— Позже ты объяснишь мне, что всё это значило, — произношу я спокойно и движением пальцев освобождаю его от древесных оков. Он падает на колени, судорожно глотая ртом воздух, и с бешенством глядит на меня из-под упавших на лицо волос.

— А теперь у нас другие дела, Учиха, — добавляю я тише и смотрю на ночное небо, позолочённое заревом пожара.

Краем глаза замечаю, как Мадара поднимается, упираясь руками в колени, и поворачивает голову в ту же сторону, что и я. С его губ срываются сдавленные ругательства.

— Проклятье! Чёрт бы тебя побрал, Сенджу, на нас напали! Я же говорил, что нужно атаковать первыми!.. Что ты теперь скажешь?!

— Скажу, что делать поспешные выводы, не разобравшись в произошедшем, — ещё глупее, чем устраивать истерику в момент, когда нужна выдержка, — жёстко отвечаю я, не обращая внимания на холод, застывший в венах, и туман, застлавший глаза жуткими картинами возможных событий.

Сны, в которых моего сына, моего брата и мою жену…

Не в первый раз и не в последний мне видеть всё это и заставлять себя забывать об увиденном.

Я поворачиваюсь к Мадаре и коротко говорю:
— Идём.

TBC